ПАРАБАСНЯ 

Над папертью парила пара птиц.
Непросто уберечься от соблазна
Крылатым словом наискось пройтись,
Когда струя свежа и безотказна,
Когда крестоподобные тела
Ложатся смело на попутный ветер,
И выше купола распластаны крыла,
И храм - в тумане, дымке, в нетях -
Мельчает под расправленным хвостом.
Строка про воск расплавленный Икара
Чернеет каплями на фоне золотом,
И в древних мифах остается кара.

Но - взмах карандаша, последний вздох -
И крест парит, роняя позолоту,
И наискось ложится между строк
Цензурным хером - символом полёта.

наверх

БАННЫЙ ЛИСТ КАЛЕНДАРЯ 

       Банный лист вовсе не банален - банально сравнивать его с надоедливым собеседником. В таких собеседованиях Сократовой славы не стяжаешь, правды не сокроешь, даже шила не утаишь.
       В мешке уместно хранить мыло, било, сведения об обменном курсе юаня и запасную обувь; всё это куда дороже, чем ложка ко второму завтраку, и полезнее, чем кот в сапогах. Совсем без сапог могла бы ходить черная кошка, но её, как известно, нет даже в тёмной комнате. Так что искать надо не домашних животных - кошки скоро только рожают. Заниматься же поисками человека, как свидетельствует история философии и кинологии, и вовсе небезопасно - могут обозвать киником, а то и просто псом. Разыскивать лучше что-нибудь другое - справедливость в стоге сена, например (причём не слишком усердно).
       На торжищах и толковищах бонанцы не обнаружишь, на эльдорадо не набредешь, из спасиба шубы не сошьёшь. Можно, конечно, составить словарь поговорок и блатного сленга, но в России этим занимаются в основном датчане, которым весь мир - тюрьма. Правда, толковые словари всё же поучительнее, чем фольклорные сборники, исторические хроники и старые календари.
       Отрывной календарь - самая никудышная метафора времени. Несколько поколений ежедневно занимались сомнительным упражнением - по утрам срывали со стены клочки бумаги. За иллюзорную власть над временем и чрезмерную регулярность жизненных отправлений приходится платить - и платим, настойчиво сравнивая календарные листки с отцветающими лопухами, облетающими иголками лиственницы и пожелтевшими китайскими рукописями.
       Планомерное и массовое выдирание страниц с полезными советами и сведениями о полнолунии неизбежно ведёт к падению нравов. Как уж тут любить книгу - источник полузнаний!
       Весьма нелеп и календарь перекидной, чересчур наглядно намекающий на какие-то свершения и замыслы. Периодически возобновляемое перекладывание бумаги из стопки в стопку обретает, правда, смысл и многозначительность, но сравнительный анализ двух бумажных кучек заставляет почём зря сомневаться в бренности бытия.
       Календарь упорно провоцирует человека - то на банальность, то на парадокс (что почти одно и то же). Так и хочется выдрать пять-шесть листков из самой середины пухлой книжечки; ещё соблазнительнее перетасовать сложенные в аккуратную колоду дырявые карточки с числами, подготовленные для мерного перекидывания справа налево. Поддаваться такому соблазну, наверное, не стуит, а то ощутишь себя подкидным дураком, пасынком эпохи или просто подкидышем (впрочем, sometimes все мы чувствуем себя like motherles children, даже если не любим джаз и не проводим время в мечтаниях о колоде из одних джокеров).
       Сиротливый банный лист, зеленеющий на фоне влажных розоватых телес, куда лучше любого календаря напоминает о вечной сухости теории - по контрасту с пышным цветением древа жизни и разрыв-травы. Впрочем, между страницами календаря при желании можно хранить цветы папоротника и сложенные вчетверо репродукции Рубенсовых полотен. По степени их усыхания совсем нетрудно судить о скоротечности всего сущего и о прочих неумолимостях.

наверх

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ 

В ночь с понедельника на пасмурную среду
Припрятал второпях две цифры календарь -
И оторопь берёт, и бред берёт в аренду
Десятка два часов. Как будто ерунда,
Но подирает взгляд по омертвелой коже,
И вот - прозрение под ворохом надежд:
При слове преданный навязчиво похожи
Творительный падеж и дательный падеж.

Склониться над листом, упасть во тьму грамматик
И, загадав строку, в ней вычитать ответ -
Ещё есть пара дней. В масличном аромате
Ещё стоят сады, по щиколки в траве.
Ещё до четверга - несчитанная прорва
Часов, наветов, слов. Ещё всесилен бред,
И только календарь, забыв надменный норов,
От ужаса дрожит - монетой на ребре.

наверх

Не вовремя предсказанный мороз
Пришёл и стал - не ко двору угадан,
Как телеграфный код, наивно прост,
Нов, как письмо, доставленное на дом.

Мороз востребован и выдан впредь.
В ладонях тает клейкая облатка.
Зима спешит калитку запереть -
Нам всем грозит почтовая доплата.

Забытый долг алеет платежом.
Безвестный адресат готовит сани.
Вскрыт новый год пророческим ножом
Под шелест синоптических писаний.

наверх

ПОДВОДНЫЙ ПЕПЕЛ 

...Над морем стелился низкий туман.
- А ничего, что туман? - спросили мы моряка.
- А по хую туман, - отвечал моряк.
А.Мамут

1.

Новый год начинался взахлёб.
Недоношенный смертью младенец
пятил розовый сморщенный лоб
из разорванных в кровь полотенец.

Новый год начинался с утра -
непонятная блажь циферблата.
Замороженный в полночь витраж
таял пятнами рыжих облаток.

Ночь, прошитая долгим шнуром,
укатила звенящие диски.
День глотал неразбавленный бром
и по цифрам разборчиво рыскал.

Пересох и рассыпался год
на круги телефонного бденья.
Возвестил предпоследний исход
утонувший в купели младенец.


2.

Ломая вёсла дней надсадным скрипом оргий,
сквозь витражи звеня бокалами часов,
на спящем корабле снимает переборки
безумный водолаз, рассеянно босой.

Намеренно нагой - в одежде прошлых странствий -
ныряет в память скал забывшийся пловец.
Допитый акваланг он прячет в школьном ранце
и вместо шлема нимб несёт на голове.

Покинув батискаф, идёт по дну соблазнов,
считает плавники и ставит паруса,
спускает вымпелы, смеётся рыбьим глазом
и копит чешую в зелёных волосах.

Оставив мачты снов, легко минует трюмы;
блаженный водолаз, нырнувший наугад,
пьёт опреснённый ром из океанских рюмок,
под бой брегета в бой ведёт чужой фрегат.


3.

Прошедшим декабрём опять замёрзло море
и съёжился пугливый манускрипт.
Минувший год изъеден меткой молью.
Пустился вплавь сакральных вёсел скрип.

Пустой весной, продрав глазницы почек,
родится день, греховен и безрог.
Дожди прочтут на смуглом теле ночи
татуировку вычеркнутых строк.

Истает осень запахом комолым,
сойдё ледник в забытый голоцен.
В нежданный год с размаху рухнет молот,
подводных страхов сплющив эпицентр.

наверх

ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ГОДА 

Иногда, одурев от нежданных даров
и докучливых признаков скорых проторей,
потерявшись в предвестьях нелепых историй
и в преддверье успеха сыскав себе кров,
ощутив легковесность поддельных вериг,
с перепугу пустив на знамёна именье,
сгоряча перепутав хлеба и каменья,
невзначай ускользнув хитроумных интриг,
не заметив тропы, недослушав тропарь,
отложив непрочтённой заёмную книгу, -
вдруг шагнёшь за порог - время выпрыгнет мигом,
и тугие листы распрямит календарь.

И, как встарь, станет лето прозренью равно,
и, как некогда, кто-нибудь выйдет навстречу
и разумным реченьем смятенье излечит...
Но пустое. Не прост календарь отрывной:
он двуличен и жёлт, будто Мао Цзэдун,
так же к власти охоч и привержен событьям,
так же на руку скор и к судьбе любопытен, -
и совсем не библейскую прячет звезду.

И - торопишься, медлишь, - и снова спешишь
оборвать перезрелые сочные числа,
но глядишь - уже осень лениво зависла
и с предзимних листов кажет нехотя шиш.

И опять замерзают слова - в октябре,
не таясь, отражаются в лужах китайцы,
Махаяна скользит, опасаясь остаться
в этом тающем свете, в неверной игре
с маховым колесом, с чередой фонарей,
со скабрезным извивом набухших каналов.
Тацит хмуро молчит, катят волны анналы
и история тихо скулит в конуре.

В октябре, как всегда, захворал календарь,
захлебнулся дурной синтетической кровью -
но сезон со столетием держится вровень,
и ещё, может быть, будут март и январь,
поредеют недели, поправится год,
и вернутся здоровье, посулы, утехи,
и успехи пройдут, но останется эхо -
повторять, что всё это - не худший исход.

наверх

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГОПАД 

В.Т.

Nunc est bibendum. Выпьем за апрель,
За зябкий свет, за зыбкий промежуток,
За спрятанную в карте параллель,
За то, что глобус так вертляв и чуток
К случайным очертаньям островов,
За склонность континентов к травестии
(Америка - в заплатах русских слов -
Напялила аляску на Россию).

Пора играть - на то и карнавал.
Пространство притаилось до полудня,
Оставив без присмотра интервал,
Куда скользнул упрямый homo ludens,
Чтоб на безлюдье, в маске дурака,
Сорвать не банк - так хоть аплодисменты,
Пока East River и Москва-река
Смывают грим с притихших континентов.

Тут в самый раз заполнить пустоту -
Фальшивое зиянье океана,
И, постояв на Бруклинском мосту,
В пивной у Яузских очнуться спьяну,
И твердо верить, даже протрезвев:
Апрель - не месяц, просто место спора
Зимы с надеждой... Время всё резвей,
Тесней пространство, тише разговоры...

Nunc est amandum - время быть вдвоём,
Припорошив последним снегопадом
Москву, Нью-Йорк, окна пустой проём,
Календарём размытый окоём...
Тут есть апрель, и большего не надо.

наверх

ТРАКТАТ ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ВЕЧНОГО ТРОЯНСКОГО МИРА 

       Среди тех культурных слоев, которые послушно следовали в отвал, направляемые удачливой лопатой Шлимана, не было одного - самого, быть может, культурного. Этот слой, превращаясь в пыль, ветер, поэмы Гомера, сказки Киплинга, стихи Гумилева, погудки Лебедева-Кумача, пепел Хиросимы и сожжённых "по акту" портретов Брежнева (акт скорее бессмысленный, чем символический), - слой этот рассеялся далеко за стенами Трои и прочно лёг на площади совсем иных городов, откуда его не соскрести и сапёрными лопатками.
       Троянская война не завершилась; её естественным продолжением стала не только Одиссея, но и вся последующая история. Вернее, Троянская война завершилась недоумением, а дальнейшая история тщилась это недоумение разрешить, считая его недоразумением и цепляясь - каждой буквой манускриптов и монографий - за наряженные легендами факты и напичканные анекдотами мифы. Историки - от бессмертного Геродота до неизбывного академика Минца - исходили из ложной посылки о якобы известных итогах противостояния троянцев и греков, не замечая, что итоги эти ещё далеко не выявлены, а противостояние длится.
       События 33 года по Р.X. чуть было не стали прологом мирных соглашений, но меднолатые воители не смогли понять подсказку и продолжили спор о Прекрасной Елене, во всяких одеждах сохраняющей эротическую притягательность.
       Путь Христа, как сегодня знает всякий комсомолец, был путём мира и любви; но это были мир не по Одиссею и любовь не по Менелаю. Христос призывал не столько к примирению троянцев с греками, сколько к перенесению войны в душу каждого грека и всякого троянца.
       Мир, оставленный нам Христом, - война с самим собой. Исповедание пацифизма или стремление to make love, not war отнюдь не предвещают обретение любви. Парис с Менелаем еще могут как-нибудь договориться о Елене (или о том, чтобы ахейцы взяли себе за правило to think globally, предоставив троянцам to act locally), но полученный в результате sex-appeal, окрашенный некоторым дуновением сумрачного Geist'a, сгодится разве что на потребу Фауста, пусть и раскулаченного Гёте, но ещё не утратившего воспоминаний о семантике своего имени.
       Имя энтузиаста-чернокнижника неожиданно отзывается - немного параноидальным паронимом - в родовом прозвании купца Калашникова, азартом своим не уступавшего старшему и более ученому современнику, но прославившегося всё же не столько удалью, сколько причастностью к изобретению автоматического оружия.
       Участь Алёны Дмитриевны и судьба одноименной дочери Леды остаются за пределами дошедших до нас поэм и теряются в растекшемся эпосе. Это и понятно: в троянской кулачной битве купцов с опричниками нет победителей, да и любовь редко бывает военным трофеем. Вероятно, любовь - это итог иного противоборства, а может быть, и просто перенесение в духовную жизнь того разлада, в котором греки и троянцы в равной мере виновны и одинаково неповинны.
       Двадцать веков христианства не принесли примирения. Ни греки, ни троянцы не сумели забыть о своей принадлежности к противоборствующим лагерям, системам и содружествам, не убрали шатров, не демонтировали крепостных сооружений. Да и то сказать, всем памятна неудачная попытка открыть ворота.
       Пока усмешливый цинизм Одиссея празднует победу над трезвым ясномыслием Кассандры, простодушная доверчивость будет не в чести. Впрочем, поменяйся победитель с побежденной местами - всё останется по-прежнему (факт почти эмпирический). Поэтому и сегодня так трудно приветствовать жизнь без звона щита, а смерть - без политических манифестаций.
       Троянская война продолжается, оборачиваясь войнами гражданскими и отечественными, войнами за вечный мир и за вечный бой. Граждане успели дотла провоевать своё отечество, а отечество давно уже победило граждан, однако в глазах троянского коня всё ещё горит греческий огонь. Порой хочется то ли погасить его, то ли подлить чуть-чуть масла, то ли почитать (в переводе Гнедича) притчу о непредусмотрительных девах, мечущихся по ночной Москве в поисках всего того, что следовало бы запасти с вечера (см.: Мф. 25: 1-12).
       Илиада и Одиссея ждут своего завершения в ненаписанной третьей поэме; будем надеяться, что сюжет её сыщется за городской чертой нашего доморощенного Рима, история которого наконец-то перестанет быть непрерывным чёрным переделом шкуры неубитого троянского коня.

наверх

ОЧЕРК ИСТОРИИ ТРОЯНСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ 

       Новую железную дорогу, конечно же, построили - вопреки нелепым предсказаниям Кассандры. И не просчитались. Весёлые экспрессы - в цветах Pepsico и российского национального возрождения - не только сократили путь из варяг в греки и обратно, но и заметно приблизили Мариуполь к Жданову. Расстояние же от Петрополя до Симбирска и вовсе ужалось в пару скобок, украсивших размашистую подпись Приама.
       По мере превращения Трои в метрополию железная дорога обретала черты метрополитена, а дирекция рельсовых путей - повадки колониальной администрации. Покровительство придорожным промыслам успешно сочеталось с укрывательством непутёвых туземцев и беспутных транзитных пассажиров. Не обошли вниманием ни обходительных стрелочников, ни скромных стрелков-обходчиков. Дорога процветала.
       Парис по-прежнему пребывал под покровительством Афродиты, хотя всё реже пас стада в полосе отчуждения от бича народов (средства непростого товарного производства). Приамов сын стыдился глядеть на мундиры железнодорожных чинов, но более того стеснялся своей наготы, особенно заметной, если смотреть сквозь щели теплушек (каждая из них перевозила лошадей - на пару квадриг - или около сорока возничих, не устоявших на колесницах в конкурентной борьбе с обобществлённым транспортом).
       Итак, Парису пришлось поступиться пастырскими обязанностями в пользу некоего настырного Макара - не поступаясь, понятно, ни принципами, ни азом единым из Макариева исповедания (см. публикации в советских газетах и труды отечественных расколоучителей). Макар же то и дело совершал со своими чудо-телятами головокружительные от успехов переходы через Альпы и, не оборачиваясь ни серым князем, ни мятежным волком, мгновенно оказывался в любом пункте всякого назначения и обращения (правда, не ближе ста аттических стадиев от станции Троя-Товарная). Переходы-перегоны эти вошли не только в поговорку, но и в расписание поездов - благодаря небывалой регулярности. Со стадиями же вышло много путаницы - как, впрочем, и с этапами.
       Не всё было ясно и с проблемой покровительства. Так, в патроны всех подземных сооружений Троянской дороги прочили Аида, но в ходе победоносной ксеномахии (события эти известны как сплочённая борьба нерушимого союза полисов с разобщёнными космополитами) выяснилось, что претендент на высокий пост не только аид, но и Гадес (тут немало помогли своевременно опубликованные документы, до поры хранившиеся под копытом легендарного Коня, мумия которого была выставлена для всеобщего обозрения и частного назидания в самом центре Трои).
       Потом случилось так, что, пользуясь омонимичностью слова патрон и двусмысленностью надёрганных из патристики цитат, попечителем подземных дорог в светлое будущее объявил себя Лазарь Каганович, не желавший ограничиться дарованным ему долголетием и претендовавший на нечто уж вовсе невообразимое и ни с чем несообразное. Вскоре выяснилось, однако, что Каганович был всего лишь весьма необязательным тёзкой воскрешённого некогда праведника и уж совсем случайным однофамильцем первосвященника Каиафы, отца нейтронной бомбы и владельца известной на Эгейских островах бутербродной. Патерналистски трактуемая справедливость была незамедлительно восстановлена, а к чему это привело, известно всем пассажирам и даже почётным гостям лучшей в Трое подземки.
       Дальнейшее железнодорожное развитие во многом вышло за рамки переименований, разоблачений и награждений. В результате наряду с традиционными плановыми крушениями отдельных малозначительных поездов стали происходить и спонтанные, не предусмотренные в Кратком Универсальном Расписании. Некоторые троянцы, поддавшись злонамеренной греческой пропаганде, попытались было усомниться в целесообразности дальнейшего эффективного использования Расписания и даже в благотворности кое-каких катастроф (как нарочно, наиболее почитаемых не только в Трое, но и во всей свободолюбивой эйкумене). К счастью, серьёзные аналитики единодушно отвергли ненаучные устремления.
       Скоро было найдено исчерпывающее объяснение досадным внеплановым и сверхплановым авариям. Сделав предметом изысканий древнее имя нашей станции - Трои-Товарной (ныне Вокзал Пяти Дорог Памяти Гекаты), учёные убедительно показали, что акцентировать нужно не первое слово (таящее в себе опасность догматизма), а второе. Стала очевидной принципиальная товарность Троянской железной дороги. Новая дирекция сумела извлечь из научных рекомендаций практические выводы и запретила пассажирские перевозки - как оказалось, совершенно излишние.
       Правда, ходили слухи, будто существует иной вариант транспортного развития. Говорили даже, что какой-то Эней, покинув Трою, основал на отдаленном полуострове монорельсовую дорогу. Разумеется, слухи не подтвердились. Упомянутые уже учёные без труда убедили сограждан, что Эней - лицо если и не совсем легендарное, то уж, во всяком случае, существовавшее в эпоху энеолита.
       Что же до монорельсовой дороги - она, будучи (отчасти) плодом критского коварства и микенских фальсификаций, в оставшейся своей части напрочь лишена коренного преимущества, органично присущего путям троянского прогресса, - разухабистой, но широкой колеи.

наверх

...Вокзал, несгораемый ящик...
Б.Пастернак

Путешествие жестов и знаков дорожных,
препинание слов, отправление треб -
пассажирский ковчег прибывает порожний.
Над вокзалом колышется траурный креп.

Прикреплённый к перрону - навеки дежурный -
привечает вагоны. В привычной руке
задрожала мишень: в несгораемой урне
пепел дальних дорог запрессован в брикет.

Убыль звонких экспрессов не сдержит шлагбаум.
В назиданье потомкам опал семафор.
В расписании - чисел обманная заумь
и неведомых станций наивный комфорт.

На багажном дворе необрезанный ящик
в прогорелом нутре прячет пыльный Коран,
а в стихах Сатана не моргая таращит
ошалелый зрачок на гранитный стоп-кран.

С постамента сошёл, как со стапелей Ноя,
скорбный разумом траурный локомотив.
Как Летучий Голландец над вечным покоем,
паровоз проплывает, огни погасив.

Переполнен гробами и скрипом баяна,
безбоязненно поезд вползает в тупик.
Убаюкали стрелки недужных и рьяных,
циферблат разметав по башкирской степи.

Тормозная площадка давно опустела,
прерываются рельсы оттточием шпал,
претворяется в дым непричастное тело,
и врата алтаря затворяет вокзал.

наверх

Тысячелетия, потраченные на совершенствование
колеса,
невзначай подтвердили правоту Гомера:
если под утро возничему слышатся голоса -
значит, ночью опять родилась химера.
Если нейтральная полоса
округляет пространство, а граница мерещится
мерой, -
значит, пора изводить леса,
корчевать сады, забывать адреса,
под корень рубить на скаку лозу
и пить соки незрелого мака.
Колесница вверху, телега внизу,
И не стуит по кругу вести борозду -
плуг бессилен пронять Телемака.
И бессмысленно пахарю требовать мзду -
как покатит - так и примстится.
Пограничник роняет шлагбаум и смахивает слезу.
Колесница на вспаханной полосе увязла почти
по ступицы.

Впрочем, возможно, столетия, вписанные в овал
и расставленные метами по выездному кругу,
обозначают совсем не время, скошенное наповал,
и не место, где потным наездникам пристало сделать
привал, -
а намекают на повод, который пора отдавать, -
и не важно, врагу или другу
достанется главный приз и далеко ли финиш.
Может быть, и нет никакого врага,
просто жребий брошен, а друзей наугад не кинешь.
Но это, конечно, не повод, чтоб прерывать бега.


И пускай травой порос ипподром,
пусть возничий пьян, жеребец пусть хром,
и пускай на камень нашла коса,
пусть кудесник косит от рожденья
и уже не способен на чудеса -
разве только на мелкие наважденья,
пусть жнецы на корню гноят урожай,
не дождавшись ни снов, ни знамений,
и пускай уже нет того рубежа,
за которым пора собирать каменья,
пусть никто не покажет дурного примера -
в лучшем случае шиш,
пускай кони жуют овёс, а наездники курят гашиш,
пусть пограничная стража затерялась в окрестных
лесах, -
это всё нипочём, пока продолжается изобретение
колеса,
а возничий, проспавшись, играет в гляделки
с Гомером.

наверх

CITY UPON THE HILL 

Чем осторожнее касается Кассандра
стены пророчеств, за которой город
переливается в мираж, распад, раскоп,
тем неизбежнее сливаются в глиссандо
последованья лет, осад, раздоров.
Чем здоровее дух давнишних споров,
тем шире брешь - и всё быстрее в гору
скользит конём брехливый гороскоп.

Идём след в след. Земля за шеломеньем.
Князь, ошельмован, клянчит на ярлык.
Провидица в плену. Страна в недоуменье.
Но собирают по холмам каменья
с десяток воинов, две-три герлы
да несколько похмельных летописцев.
Телеги вязнут в мифах по ступицы,
но Троя, прорывая Гассарлык,
всплывает Китежем и обретает стены,
с которых ясно виден Геллеспонт.
Империи мельчают постепенно -
не в силах пасть, не вправе поступиться
ни пядью спрятанной, ни прядающей пеной, -
но за морем, upon the Hill, поверх препон,
мерещится тот Град, что взять на понт
не смогут урки, не сумеют турки -
хоть на котурнах, хоть хитры и юрки, -
и Нестор Искандер, пожалуй, зря
оплакивал конец календаря.


Напрасно втёмную надменный Агамемнон
играть за фук затеял с Клитемнестрой -
кто в дамки, кто, напротив, в поддавки.
Пусть истолкован эпос наконец-то,
пускай интерпретаторы ловки -
пророчества издревле внесистемны:
прознаешь время, но упустишь место,
поймаешь ветер - буре вопреки,
но что к утру придёт на ум Оресту,
не скажет и Кассандра. Не с руки
наложнице соперничать с царицей,
наперснице - подсказывать судьбе.
Позвякивают латы при ходьбе,
и похоть передёргивает лица -
тут впору хоть с Эгисфом примириться,
хоть провести Приама на мякине...
Чем победительней воители Микен,
чем убедительней подкидыш-манекен, -
с тем большей вероятностью покинет
Эней свою страну, чтоб не расстаться с нею
на тех семи холмах, где воздух стекленеет
к исходу октября и снег валит за вурот,
где стража у ворут пьяна уже с утра,
где бестолковы сны и бесятся ветра,
но подо льдом живёт нерукотворный Город.

наверх

ПРИЗРАКИ ПИРАМИД 

       Вероятно, наполеоновские солдаты действительно верили, что у подножия пирамид они сражаются под надзором сорока веков. Мамлюкам тогда пришлось худо. Правда, Египетский поход всё равно закончился ничем - если, конечно, не считать консульского триумфа. Но славу отмерили только тому, кто так кстати подсчитал столетия и вовремя оказался вдали от фараоновых гробниц. Это было, однако, уже совсем в другом месте - там, где переиначили календарь и начали загибать пальцы, уныло нумеруя республики да империи.
       А потом настали иные времена. Сорок веков отозвались неуклюжей попыткой овладеть сорока сороками. Сосчитать их оказалось ничуть не проще, чем египетские династии или корабли Нельсона. Место снова вступилось за время, и пришлось довольствоваться Ста днями, которые слегка потрясли некоторую часть мира. Потрясли - и осыпались трухой незадавшейся эпохи.
       А вот наши сорок сороков, сколько их ни жги, ни взрывай, упрямо возводятся в квадрат, заполняют объёмы кубов и пирамид, прорезают плоскости - и остаются всё тем же невычисленным произведением неизвестных богословских сумм. Даже несмотря на то, что сороков этих куда меньше, чем мог бы ожидать всякий умеющий умножать. Мы, однако, умножать не любим, приуменьшать не желаем - и вообще считать не приучены. Календари у нас заврались, а часы спешат изойти песком и раскатиться колесиками по вёрстам и весям.
       Измерять время хорошо там, где пространство наперечёт; в дальних краях и календари точнее, и часовые механизмы затейливее. Однако именно оттуда к нам приезжают те, кому любые куранты - что артиллерийская мишень. Целей же у нас во все времена и других хватало - как и самозваных целителей да самоучек-часовщиков. Плохо было только со временем - оно стало сначала историческим, затем трудным, переходным, героическим, а потом уж и вовсе декретным. Вот и пришлось всё делать здесь и сейчас; мы до сих пор здесь - и легко обходимся без часов.
       Зато с вечностью дело вроде бы почти заладилось - но её поторопились объявить эпохой. А тут ещё затеяли стягивать пятилетки в четыре года, отменять недели, приближать светлое будущее и изживать постылое прошлое. Часовая стрелка уверенно догнала и перегнала минутную, а история застыла лет на десять - без права переписки поспешно смятых страниц.
       За Сулой и Сеймом съели последних коней, уцелевших в дни наполеоновского нашествия. Двунадесять языков замолкли вместе с колокольным звоном, а хорошее отношение к лошадям слизал шершавый язык плаката. Клячу истории всё-таки загнали - в тот угол, где под копытами тщетно звенят вымощенные будильниками виртуальные пространства, имитирующие новые горизонты и неизведанные дали. Кошмарный сон за минуту до пробуждения оплыл пластилиновыми циферблатами, и уже никакой Дали не спасёт, даже если он Сальвадор.
       Время отказалось ходить посолонь и отправилось совсем в другую сторону - должно быть, на вечное поселение. Часовые пояса завязались узлами зон, а минутам с секундами только и осталось, что надеяться на условно-досрочное освобождение.
       Срок, кажется, уже вышел, и его ни промотать, ни скостить. Время костенеет, пространство цепенеет, гири механизмов маячат призраками цепных реакций. И только за самый край горизонта ещё упрямо цепляются сорок сороков пирамид.

наверх

МОСКОВСКИЙ МЕТРОПОЛИТЕН
ИМЕНИ ФРАНСИСКО ГОЙЯ И САЛЬВАДОРА ДАЛИ
(вид из поезда, миновавшего конечную станцию)

 

1.

Сон разума за час до пробужденья
рождает страх: а вдруг совсем не сон
нам лжёт, вдруг явь обманом нам наденет
повязку на глаза, и в унисон
ползучим стонам тёмного сознанья
день зашипит, а колокольный звон
завязнет по пути к ушам и канет
в растерянность подземных лабиринтов,
обитых наспех отсыревшей ватой,
где всякий звук - всего лишь мягкий фон
больничной тишине. Что, если сон -
лишь экземпляр случайного репринта
давно прочитанной и глуповатой,
забытой книги? Даже переплёт
(чудовища застряли в мелкой раме,
осколками стекла изранив крылья,
а память бьёт замешкавшихся влёт) -
и переплёт, хотя немного странен,
нам всё ж знаком, как будто бы закрыли
его вчера. Чуть страшно открывать
узлы и меты явных соответствий -
уж слишком на детали тороват
под утро сон, и в очертаньях бедствий
легко заметить контуры удач,
решительно всплывающих из детства,
из одури пропахших солнцем дач,
из фотографий: девочка на пони,
в ослиной гриве некрасивый мальчик
торопится запрятать взрослый страх.
(Наверное, никто бы и не понял
без этих снимков, почему так алчен
привидевшийся город, столь пестра
под веками кривая перспектива
и почему ухмылка объектива
так снисходительно нам дарит нас -
на глянцевых листах в недобрый час.)


2.

Из яви в сон, из пригорода в город,
бегом по эскалатору, назад
к врождённым страхам, часу без которых
уже не одолеть. Сыпучим вздором
напрасно утро нам пылит в глаза -
надёжно веками зашторен разум,
и наглухо захлопнут турникет,
и не проймёшь ни окриком, ни фразой
того, кто слух припрятал в тайнике
и с детства верит только осязанью.
На ощупь ищем герб на пятаке,
зажмурившись, не ведая, кем занят
на этот раз всегдашний пьедестал,
куда низринут и чем нынче стал
из сна вчерашнего смешливый идол.
Колонны застолбили наш кошмар,
который, впрочем, страшен только с виду,
а не глядеть - так даже и отраден,
хотя, быть может, чересчур параден, -
но явно поучителен: кишмя
кишат и пресмыкаются боязни,
а главный страх, застывший точно в центре
декоративной, но добротной фрески, -
торжествен, строг, монументален, ясен
и нам присущ, как память о плаценте.
(Как жаль, что легкомысленные врезки,
подчистки, поновленья, свежий лак
чуть портят композицию.) Но всё же
насмешливый полуслепой прохожий,
ступнёю дерзкой осязая прах,
взгляд поднимает, как на мачте флаг,
и ощущает - горлом, дрожью, кожей -
как в сон вступает бутафорский страх.


3.

Страх разума за миг до пробужденья
рождает зависть к тем, кто, заступив
за белую черту, вот-вот заденет
контактный рельс и, тело растопив,
соединит заржавленный тупик
с порочным кругом метрополитена,
и, силуэтом оплавляя стены,
отбросит отблеск за пределы сна.
Ещё чуть-чуть - покажется тесна
для вызревших тайком вариаций тема,
и тело, оцарапав амальгаму
зеркальной грани, отсекавшей город
от полухрама-полубалагана
и отделявшей от семян раздора
бесспорных мхов целительные споры, -
уже не сможет тело поместиться
в той форме, что ему бы полагалась:
в неприхотливой форме полуптицы-
полуполковника. Уже не спится.
Сейчас услышим: прорастают лица,
ветвятся звонко линии метро,
и обнажают без стыда гробницы
источник всходов - гулкое нутро
темницы, опустевшей час назад.
Сквозь плиты пробиваются побеги
(зеленолицый узник в каземат
ещё вернётся в поисках опеки,
пока полумузей-полутюрьма
хранит бессонницу и отпечатки
пустых глазков в решётчатой сетчатке).
Для новых лиц не подойдёт формат
в альбомы заключённых иллюстраций -
поспешных оттисков с истёртых матриц.
Поэтому не стоит и стараться,
по сонникам разыскивая адрес
того гравёра, что осколком острым
на плитах процарапал крылья монстров,
на заднем плане - призраки домов,
чуть в стороне - разбитое трюмо;
в его осколках - дети и лошадки
сентиментально ёжатся во сне,
а под колёса поезда украдкой
сползает мох по кафельной стене.

наверх

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ТРЕТЬЕГО РИМА 

       В городах не бывает четвёртого измерения - как на театральной сцене нет четвёртой стены. Это отсутствие не значимое, а навязчивое и навязанное, вымышленное и вымученное. В мегалополисах теряется не только срединный слог, но и то средостение, которое могло бы стать какой-никакой точкой отсчёта. Стены вырождаются в кольцевые автострады, ворота - в развязки, сюжетная проза - в беспредметную живопись; дороги обретают столичную развязность, расстояния - неопределенность, эпитеты - расхлябанность, и вслед за четвёртым измерением исчезают все остальные; измерять, в сущности, нечего.
       Город играет в функциональность, но остаётся до неприличия декоративным, как лепнина на театральном потолке. Вензеля умерших эпох громоздятся друг на друга и норовят свалиться на головы столпившимся наследникам - самозванцам-актерам, самозванцам-зрителям, самозванцам-прохожим. Проход закрыт, занавес падает, рушатся потолки, обрываются сосульки, с крыш капает вода, - поднимается уровень дерьма в канализации; лифты услужливо тянут вверх груды всякого добра, почти неотличимого от зла.
       В вертикальном движении теряются идеалы соразмерности, за горизонтами Люблинских полей меркнут надежды на справедливость, а в отстойниках тонут мечты русского поэта об универсальном говномере. На смену аэронавтике приходит аэрация, и нечего тут кивать - вослед другому поэту, тоже русскому, - на промеренные мерей гати да версты, на причудившуюся чудь, на ёмкую многозначительность еми и весомую обстоятельность веси; нечего путать веси с градами, "Град" с "Мухой", стрекозу с муравьём, эрьзю с мордвой, а рожу с зеркалами. Сколько бы ни мерещилась мещера, сколько бы ни щурились пращуры, в городе им только и остаётся, что играть в чурики с потомками - басовитыми бастардами, найдёнышами и последышами.
       Город противится измерениям; термометры свидетельствуют лишь о самих себе, часы - о декретном времени, календари врут о римских декреталиях, амперметры упрямо показывают даты жизни Андре Мари Ампера.
       Бьющая через край умеренность ампира столь же чужда городу, как самоуверенная имперская безмерность. Мысль разжижается в имбирное пиво, которое и не пиво вовсе; верстовые столбы оборачиваются рекламными тумбами; во вращении мигающих треугольных призм замирают ветряные мельницы; из юбилейных дат прорастают чёртовы колёса, а из литературных обозрений - чёрт знает что. Гибкая лента рулетки, визгливо протянувшаяся от стены к стене, прорезает карточный домик казино; вместо строгих сантиметровых делений - мнимая значительность пёстрых фишек; вместо измерения - подсчёт. Считают, впрочем, только до трёх, и совсем не секут фишку в золотом сечении; сорок златоглавых сороков на несчитанных холмах...
       В первом Риме - уютный casino, там - Cosa nostra; во втором - отуречившиеся Кантакузины и их румынские кузены; в третьем же - полустёршиеся цифры на казённой линейке. Уж какие тут общие аршины...

наверх

Е.Е.

Из усталой страны, что наскучила сниться
и зевать наяву, просыпаясь в поту, -
из страны не уйти, пока держит столица
не силком, но в силках безуспешных потуг.
Не покинуть страны, где обрыдшие сети
вплетены в кровеносный подкожный узор.
Тут уже не сказаться ни в дурнях, ни в нетях,
раз уж носишь за пазухой древний позор.
Тут уже не сорваться с детьми и поклажей,
с грузом стыдных кошмаров, болезней, тревог.
Тут уже не избыть надоедливой блажи,
в белозубой улыбке запрятав зевок.

От страны, где химеры живут рядом с нами,
вместо нас оставляя наследство и след,
не отделаться визой, словами и снами -
той страны и на карте давно уже нет.

наверх

Я.Ю.

Всё печальней глядит хронология,
Космогония всё прозрачней
И curriculum vitae ясней:
Изначальны пространства пологие,
Вертикали почти однозначны,
Хоть ветвятся слегка по весне.

Провисает ветвями парабола,
Перепутались координаты
Восхождения вкось по прямой.
График ты впохыхах накорябала -
Мы карабкаемся, ебанаты, -
Но кривая вывозит домой.

Ближе к осени нам бы по хроникам,
По проверенным бабкиным сонникам
Разместиться - но места в обрез.
Чем сохраннее время - тем трепетней
Колыханье пространств в сентябре,
Тем скабрезней в растрёпанном лепете
Слышен призвук сакрального трёпа,
Виден контур изящного тропа.
Мы наощупь скользим по тропе
С устремленностью олигофренов
Мимо слов - в энтропию рефренов:
Что ни реплика - топкий припев.

...Всё избыточнее космография,
Лента времени всё прямее.
Что там топос, что хронос - всё хрень.
Если времени мы не потрафили -
Может, сладить с пространством сумеем,
Сдвинув стрелки часов набекрень.

наверх

МОСКОВСКАЯ КРЕСТОСЛОВИЦА 

Хитроумный кроссворд, где распятому Слову
не хватает гвоздей на осиновый гроб...
Перекрёсток морей: в ожиданье улова
рыбаки развлекаются древней игрой.
Сухопутная тайнопись скорбной столицы
не даёт потонуть в неразгаданной тьме.
Обречённый воде робко просит напиться,
и толпятся слова в помрачённом уме.
В просветлении чувств раскрываются числа,
три шестёрки на волны ложатся плашмя.
Под ступнями вода, претворяясь, прокисла,
и притворным прибоем каналы шумят.
Рукотворное море фальшивых метафор,
сквозь кровавое марево - архипелаг.
Вал девятый, круг первый, в тени кенотафа -
вертикаль заполняет приспущенный флаг.
На крестах ещё сохнут осклизлые сети -
рыбари не оставят уже ремесла.
Унаследуют мытарю смирные дети -
кто осиновый кол, кто обломок весла.
Рассыпается город на звенья чайнворда
и гремит якорями, привычно хулим, -
неотвязный мираж самозваного порта -
Третий Рим и последний Иерусалим.

наверх

ИЗНАНКА СКВОЗНЯКА 

Внутренняя сторона ветра та, которая остаётся сухой, когда ветер дует сквозь дождь.
М.Павич

На красном сквозняке полощутся удачи,
под утро тёплый дождь шутя срывает банк,
и солнце - каторжник, влюблённый в абрис тачки, -
увозит в облака скрипучий шарабан.

Нечаянный успех беспечных снов природы
пугает новизной, но явь настороже.
Чуть щёлкает затвор - мгновенный снимок продан
завистливой толпе ворчливых ворожей.

Опять взведён курок. Шаманство объектива
едва зачатый день сжимает в свежий кадр.
Удачливый стрелок, кудрявый и ретивый,
случайный ворох чар пускает напрокат.

В искусстве снайпера запрятан отблеск чуда,
в сплетенье ловких слов - намёк на волшебство.
недобрый навий глаз расчётливо и чутко
глядит на спелый мир сквозь автоматный ствол.

В гаданье и стрельбе есть доля шарлатанства.
Из вещих снов и гильз туман сложил пасьянс.
На фотопленке солнце высветило танцы
наряженных людьми голодных обезьян.

наверх

Строка повторяет изгиб языка
и чертит спирали вопросов -
следы самолётов, упавших в закат,
и листьев, сорвавшихся в осень.

Гиперболы веток продолжатся в ночь
рядами фонарных отточий.
Сторожкие рифмы шарахнутся прочь
от скользкого метра обочин.

Окраина боком откатится в лес,
стихи огребая в охапку.
Всю ночь будет городу осень довлеть -
усохшая в каменных папках.

А утром, нащупав губами пунктир
закатом расставленных вешек,
строка прорисует зигзаги пути
из осени в летнюю вечность.

наверх

EPISTULA NON ERUBESCIT 

       Письма не краснеют - краснеют пишущие. С каждым изгибом строки наливаются румянцем щёки, багровеют веки, алым окрашиваются зрачки. Зряшные цветовые эффекты не обеспечивают, впрочем, красочности - разве что способствуют красноречивому немотству. На цвет слетаются адресаты - товарищи, у которых, как водится, напрочь отсутствует вкус. За ними подтягиваются друзья - из тех, кому не приносит пользы перемена мест, даже если есть к ней охота; следуют охотники с байками, краснобаи с прибаутками, народы с мудростью, пророки с притчами, фольклористы с поговорками, а с проговорками - фрейдисты. К одиннадцатому часу уже некого нанимать в адресаты, да и динариев на почтовые марки почти не остаётся. Приходится сочинять открытые письма, которые быстро вырождаются в открытки с безвкусными видами чужих городов. Вкус крови на потрескавшихся губах - единственная награда за тщетные эпистолярные потуги.
       Если письма отправлять некому, то составлять их стуит с особым тщанием - иначе это сделает за нас какой-нибудь компьютер. Тут тебе и кризис жанра, и его расцвет. Цвет, однако, бывает не только красным - равно как и флаги. Где-то в промежутке, отделяющем багрянородность от кумачовой первозданности, избранность от самозванства, а Батыево нашествие от визита вежливости, рождаются те оттенки и полутона, что позволяют различить переписку Максима Горького и анонимный донос.
       Письма, можно, конечно, печатать на машинке с двухцветной лентой - красной и чёрной, как гробы советской эпохи. В те времена, говорят, писали в стол и опасались перлюстрации почтовых отправлений. Ныне не боятся даже закона о люстрациях, а любые отправления воспринимают как нечто естественное (что, пожалуй, верно лишь применительно к отправлению неославянских языческих культов). Я же всегда знал, что тайну моих телеграфных текстов разгадает только Морзе, а смысла телефонных разговоров не выведать даже Беллу с Эдисоном. Что же до письменного стола, то его у меня не было, и я с переменным успехом использовал кухонный, а там, как известно, - никаких ящиков. Вот и оставалось писать в ящик почтовый - хотя бы в свой собственный, что уже совсем не страшно.
       ...Когда-то он висел прямо за дверью; затем почему-то спустился на первый этаж; потом и вовсе исчез, утомившись от необязательности корреспондентов, собственных корреспондентов, их давно не действительных членов - всех тех, кто уже ни с чем не корреспондировал, никому не ответствовал, ни за что не отвечал.
       Цицерона ещё удерживал почти дикарский стыд - потому-то он и доверил свою диковатую просьбу некраснеющему письму. Речь шла о малости - прославить в веках имя неуемного обличителя, склонного не только к сотрудничеству с оптиматами и сомнительному историческому оптимизму, но и к публичным доносам. Цицерон беспокоился напрасно - прославился и безо всяких там Лукциев (кто сейчас помнит об адресате не подверженного цветовым превратностям письма!); что же до источившего терпение латинистов Катилины, то ему попросту не хватило белоснежной бумаги, во времена римских неурядиц ещё не изобретённой.
       Катилина был адресатом неблагодарным. Он так и не ответил на вопрос о своей необузданной дерзости. Мы же свою дерзость обуздали, придумав отстутствовавший в античном мире термин беспредел (попутно был осуществлен синтез Геркулесовых столпов с телеграфными столбами и надменного ad infinitum со своевольным ad libitum). Теперь у нас не краснеет не то что старомодная epistula, но и всякая иная charta; даже Magna Charta Libertatum бледнеет перед теми бумажными вольностями, что мы себе позволяем во всех жанрах. Жанр эпистолярный тут не исключение. Пока тёмные люди пишут безответные письма, над страницей и страной ползут кровавые зори просвещения. Из стыдливо прикрытого почтового ящика тянет гарью. На телеграфных столбах - обрывки серпантина. Адресат выбыл. Осталась цветная бумага.

наверх

АНТИЧНАЯ КИНОЛОГИЯ 

Геката в поисках шестой дороги
считает когти на собачьих лапах.
В постыдных снах матроны-недотроги -
не вожделение, а только запах.

Шибает в нос - не псиною, так путом.
Ноздря в ноздрю - всё ближе к старту финиш.
Не в руку сон Корнелию Непоту:
раз попадёшь - а уж потом фиг вынешь.

История - утечка сновидений -
исходит смегмой, но крепчает спермой
в предчувствии побед и прободений
той амфоры, в которой - вместо бдений
с гетерою попавшеюся первой -
безвестный киник, небрегущий термой,
всё утро спит в обнимку с пьяной стервой.

Разбуженный к полудню сучьим лаем,
он всё ещё не верит, что Геката,
сама того, быть может, не желая,
уже нашла заветную развилку,
где тень луны задолго до заката
зловеща и в оскале откровенна.
...Беспечный киник, просушив подстилку,
слегка потискав заспанную милку
и полистав лениво Антисфена,
привычно отмечает, сколь покаты
вокруг дороги. Что ему Геката?

наверх

ДЕТСКИЙ КОНСТРУКТОР 

Я сконструировал всуе модель самодельного Бога.
Ю.Годованец

Конструкция № 1

Не вниз, а вдоль, и дальше по стене.
По лестнице безоблачных зачатий
спускаемся из форточек соблазна
к сухому льду оглохших тротуаров.

Проветрен город пыльным сквозняком.
Деревья слушают факультативный шёпот.
В обрывках ветра потерялся опыт,
но дом напротив вроде бы знаком.

И кажется, что солнечный пейзаж
гремит вулканами несоответствий.
Протуберанцы в раковине уха
перекрывают булькающий кран.

Пузатая змея водопровода
призывно жалит омертвелый трепет
наивно близорукого хвоста.
В застывшей перистальтике листа
вздымают строчки крокодилий гребень -
и прячется больная перспектива.

Свет пресмыкается по лестничным перилам,
болотным пузырём взрывается асфальт,
мозг облезает струпьями ступеней,
по трубам поднимаются удачи,
и входит в окна незлобивый слух.


Конструкция № 2

Расшатывая ломкие карнизы,
сбивая спелый лед,
глотая серный смех, -
к тугому уху прислоняем голос.

Распахнуты сиденья унитазов,
и надвое разомкнут голый звук,
а раковины хлюпают дверьми.

Соседний дом - игрушка для соседей.
Из пёстрых кубиков сооружён сквозняк,
тетраэдром жонглируют болезни,
а дети ходят по карнизам строчек,
прижав к ушам грохочущие ядра.

По лестнице скатилась яйцеклетка.
Застряли в лифте звонкие осколки.
Перила смотрят в жёлтый перископ
сквозь окна распадающихся зданий,
а стёкла просыпаются песком.

Проснувшись утром, спорим с поездами
и тянем в ночь безлобые гудки,
утратившие вектор и начало.

Назад и вдоль - движение по рельсам,
источник параллельных пробуждений
ушей и мозга, времени и глаз.

Под перепонки льда вонзается игла,
нанизаны колеса на карнизы,
и барабанной дробью по углам
разбросаны обломки путешествий.

К подошвам ветра липнет скорлупа.
Скользят по дню заброшенные лифты.


Конструкция № 3

Назад и мимо - петли уползают
в игольные отверстия колёс.
Стреноженный оглохший паровоз
прошаркал вкось по вертикальным рельсам.

Глухим не снятся подвесные лифты,
а висельники ходят только вверх.
Палач безух. Безумный сифилитик -
кондуктор неиспользованных страхов -
открыл сифон и вздёрнул семафор.

Скривился маятник и передернул гири.
Седьмая стрелка мечется по кругу.
Змеится цепь из-под пустой колоды
на заспанный девятый циферблат.

Считаем этажи, сопровождая время
по лабиринтам боязливых лестниц,
и жмём запястья преданных перил,
а маятник забыл число болезней
и ходит по периметру тревог.

Потрескались колёса в мелколесье
и деревянно катят по кривой,
и только цифры светятся сквозь плесень.

Мы спим на недостроенном вокзале
в обнимку с одряхлевшим паровозом
и слышим назидательные сны.


Конструкция № 4

Из жёлтых кубиков составлен небоскрёб -
зал ожидания послушных насекомых.
Напротив - уши незнакомых комнат
разомкнуты зеркальным сквозняком.

Мы собираем лёгкими саркому,
бросаем голос в щели перепонок,
переставляя мебельные звуки,
дезинфицируем порожние матрасы
и очищаем спазмами гортань.

Сжимая ауру, выходим на платформу,
спешим оспорить шестилапый поезд
и голой кожей поверяем слух.

Мы осязаем щели круглых лифтов,
переливаем лестницы на солнце,
из ведер пьём водопроводный ветер
и открываем форточки луне.

Пускаем гимны позабытых шествий
не вдаль, а впредь, и после - под откос.
Мы параллельны уходящим рельсам,
причастны дому, мебели и весу,
касательны членистоногим снам.

Из белых кубиков составлен обелиск,
упавший поперёк немой дороги -
дроблёный перпендикуляр.

Лифт, ускользающий игольным ухом,
оставил нам фасеточное дно.


Конструкция № 5

Вперёд, но в сторону. Уходим сквозь пейзаж
в бокалы недопитых натюрмортов
и заживо прощаемся с домами,
сжимая ручки запертых дверей.

Ощипанные стрелы ощущений
вонзаются в слепой подрамник спин.
Зелёным ухом огибая голос,
мы осторожно собираем краски
немых от воздержания желёз.

Мы ловим смех в наушники колёс
и начерно перемещаем звуки
по рельсам, шествиям, перилам,
по струнам, хвое, тетиве, цепям.

Пугливо съёжились периметры объятий,
спиралью вьются шеи пирамид,
а рядом форточки неторопливых флагов
топырят кровь распахнутых знамен.

Девятый месяц безысходен крик.
Тетраэдр перечёркнут пятой гранью.
Пропащая стрела вдали от ран сохранней,
чем блудный звук в окрестностях ушей.

Мы возвращаемся по солнечному следу
в заброшенный вираж галлюцинаций -
чужие дети выстроили крепость
из беглых кубиков и погремушек лиц.

наверх

ПО ГАЗОНАМ НЕ ХОДИТЬ 

Живут в траве тревожные глазницы
слепого мертвеца, и насекомый путь
в червивых снах заносчиво лоснится
и ласково змеится, и не будь
он так нехожен, он бы вел обратно.
Извилины под кожей многократно
свои истоки выпрямляли вспять.
Во лбу не уместившаяся пядь
ложилась под ноги, и пухом прах
казался безразличным пешеходам,
зевавшим на кресты и всякую погоду
ругавшим не на совесть, а за страх.

Бывают всюду швы и повороты,
зелёной нитью метящие след
веселых путников, искавших броду
на сгибах карт и на изломах лет.
С годами тропы зарастают сором
сырых метафор, брошенных в пути,
и памяти скрипучие рессоры
срываются в обиженный петит.
Случается, что верстовые знаки
печатно лгут в глаза и за глаза,
со спин смывают, как улику, накипь,
в улитку скомкав колкий путь назад,
который проложили для незрячих
слегка скажённые поводыри.
В планетной поступи есть что-то рачье,
есть безысходность в сумрачных пари
(наступит ли зима?) и в топких спорах
(живёт ли моль на Марсе? и зачем?).
Мы бьёмся об заклад (горит ли порох?),
о лёд и стены (надо бы врачей!).

Мы дарим страх стыдливым лицемерам
и ждем (что ж не несут ответный дар?).
Вращение Земли приняв на веру
и перепутав солнечный удар
с катаром, катарактой и саркомой,
мы платим дань сонливым насекомым, -
в нас целится их радостный радар.
Так может показаться незнакомой
любая смесь дорог и драк и дрязг,
и шум клешней, колёс, калош, коллажей
вдруг превращается по чьей-то блажи
в гусиный шаг и гусеничный лязг.

А бабочка опять играет в куклы,
младенцы снова учатся агукать, -
и криво зеленеет вдоль глазниц
зеркальный путь слепорождённых лиц.

наверх

КАЖДОДНЕВНАЯ ПРОЗА, ПО СЛУЧАЮ ЗАРИФМОВАННАЯ 

Пока меня обвиняют во лжи
бывалая жена, примелькавшаяся подруга
и сотрудники линейной милиции
московского метро;
пока собутыльник советует: положи
на всех тех, кто не хочет прорваться из круга
пустых незадач, - а на прочих и вовсе забей;
пока прямолинейные собеседники хлопочут лицами,
выворачивая в разговор неприглядное нутро
заёмных идей и слов - каждое не воробей,
и ловить их вроде бы некому;
пока непонятно - иссякнет, продлится ли
тот единственный диалог,
в который мы, кажется, по-настоящему влипли;
пока призывно хлопает веками
полузнакомая журналистка, отточившая слог,
размазывая по бумаге сопли
и прислушиваясь: не всхлип ли
издает виртуальный читатель -
или, может быть, вопли;
пока преуспевший приятель
торопливо дописывает
незатейливый сценарий почти состоявшейся жизни;
пока упражняется в укоризне
бывшая однокурсница - по-прежнему истовая,
но отыгравшая свои лучшие роли
в театре теней;
пока часовой уточняет пароли, -
я уже выстукиваю отзывы -
костяшками по стене,
заново окрашенной кладбищенской серебрянкой, -
а хоть бы была и розовой -
интерьер можно вывернуть наизнанку,
и зрачку безразличен цвет,
сквозь который пророс дым папирос -
потому что больше нет сигарет.
И главное - дать ответ
до того, как задан вопрос.

наверх

Фабула страха усохла воблой,
испуганной рыбой чужих морей.
Солёные капли уходят в опыт.
В синий туман растекается мреть.

Горькие снасти рыбачьих будней
розовым неводом бьются о лёд.
Посохом сонным рассеянный путник
робко со скал соскребает налёт.

Ржавый резец рассекает усталость,
невольной боязнью рыжеет сюжет,
волны творят ледяные кристаллы.
Под жёлтым крестом из расплавленной стали
суша хоронит консервную жесть.

наверх

Пускай хоть плохонький - а всё-таки итог.
Пускай тихохонько, не в срок, зато - не в голос,
не в плач, не вкривь, не вскачь.
Пускай совсем не в колос
уходят соки - спрячь ещё слепой росток
в системе корневой. Оставь хоть перегной
на память, хоть привой - не бьющие по нервам
фанерные листы, повапленные первой
попавшейся на стык пера, штыка и кисти
крикливой краской. Стыд потряхивать мошной
мешает заплатить сполна за ворох листьев,
пошедших на компост, за выгребные ямы,
за торные пути, которыми идти
нельзя, за шаткий мост.
На высоте мутит.
Попробуй без перил - опять не выйдет прямо,
а если на пари - заклад не стоит свеч,
зажжённых невпопад, поставленных не к месту.
Хоть в темноте - распад, расцвет не стоит мессы,
успех не стоит слов.
Поспешен и зловещ
не нами сделанный неоспоримый вывод.
Крестами белыми отмечены разрывы,
разломы занесло истлевшею листвой, -
но, может быть, под ней, под бурым слоем гнили,
в блевотине, на дне, - украдкой сохранили
два-три тугих зерна начальный облик свой,
чтоб волю дать корням в зловонии и тлене.
...Потомственный сорняк в несчитанном колене
зелёною чертой нам подведет итог,
настроив камертон на наш подземный шёпот:
раскрашенный картон, за ним - слепой росток,
над ним - немой бетон и неуместный опыт.

наверх

Обряд предательства: потрогать языком
осклизлый мякиш осторожной фразы,
обкатанной в губах - и раз за разом
всё больше источающей заразы, -
обряд хоть непривычен, но знаком.

И послевкусие блевотины - облом
попыток разыграть с хорошей миной
уютный вечер: дама у камина
и кавалер, в цветах почти кармина,
но в полном минусе - козёл козлом.

Не бестиарий, чай. Зачем же флиртовал?
Не надо было трогать за живое.
Пусть воин в поле - но в постели двое.
И хоть их трое - путь вполне освоен.
...Такой нескладный вышел ритуал.

наверх

В.Т.

На излёте опасно зависшей love-story
Пальцы тянутся к клавишам control-alt-del.
Но привычка - внезапней потерь и проторей -
Прилипает к ладоням и ладит предел,
За которым продлится тоскливым пунктиром
Заэкранная тень виртуальных страстей.
Загружается скарбом чужая квартира,
Размываются лица случайных гостей.

Мимоезжий сюжет увязает в деталях,
Норовит на авось просочиться в зазор
Между блядством и бытом. Под звон гениталий
Мы вступаем в финал, чтоб попасть под надзор
Соглядатаев снов, беспристрастных арбитров,
Сопричастных постели, мольберту, столу.
На экране пора появиться бы титрам,
Но пока что брезгливо мерцает в углу -
Ну какой happy end - просто надпись game over,
Дармовая развязка измышленных уз.
Композиция, видно, сложилась дерьмово -
И маркёры шары вынимают из луз.

Пол изгажен лузгой и раскрошенным мелом,
Звёздной пылью screen-saver засыпал испуг.
Барыши - осторожным, везение - смелым.
Проигравшимся в прах - легковесности пух.

Но сюжет прихотлив, как узор карамболя;
Может статься, на фукса проскочим в просвет
Между пошлой интригой и выспренней болью.
...Впрочем, кнопки delete в этой фабуле нет.

наверх

Эта vita, конечно же, brevis,
Но не больно-то longa та ars,
Из которой, скривясь и изверясь,
Мы привычно срываемся в фарс.

Если уголь - пусть будет древесным,
Газ - угарным, вульгарной - латынь,
Грусть - уместной, а груз - полновесным.
Прогорел - охолынь и остынь.




Эта жизнь, безусловно, отвесна,
но не так, чтоб сорваться в печаль,
для которой слова бессловесны,
перепутаны писк и пищаль.

Если холод - пусть станет молчаньем,
полдень криком, киркой - полутень.
Что там персы, японцы, датчане...
Рассмотри меня, сдуй и раздень.

Я.Ю.

наверх

...Мир без нас всё так же прекрасен.
Остальное - сужденья, мнения,
перетолки - имей их волки.
Я, как пасынок озарения,
предпочту подглядывать в щёлку.
А.Полонский

Все причастны к смещению строчек
по шкале от сужденья к парению.
Все замешаны в столпотворении.
Башня держится силою трения,
но не выдержит тех заморочек,
что предшествуют совокуплению
купины с парой сотен языков.
Зычен зрак, но не следует зыркать
в щёлку между пиздою и тлением,
между славой и радостным рыком
победительного баснописца.
Иногда предпочтительней спиться,
уторчаться, запасть, соблазниться
возведением мурока-ветра
на холме, на юру, на кострище -
это лучше, чем мелочным метром
измерять перегоны и строки.
Пусть политики мэтрами рыщут,
пускай волки толкуют уроки,
пускай башни клонятся в упадок -
мир без нас будет несколько скушен,
но, надеюсь, не пошл и не гадок.
Нас проводят не маршем, так тушем,
нарисуют с десяток картушей
и придумают пару разгадок.

наверх

TAEDIUM VITAE, ИЛИ СКУЧНЫЙ ТЕКСТ ОБ ИНТЕРЕСЕ К ЖИЗНИ 

Interest inter carere et egere.
Seneca

       О том, что не имеющий вовсе не обязан испытывать нужду, а не умеющий - её справлять, можно догадаться и без античных этико-филологических умствований. Интересно, правда, что безличная (а какая же ещё?) форма interest вместе со своим подразумеваемым инфинитивом с одинаковой легкостью обозначает и присутствие с участием, и всяческую напыщенную важность, и промежуточность, и нечто вроде межеумочности, и - как у Сенеки - способность разниться. Из неё-то (способности) и проистекает, должно быть, то, что в постантичные времена стали называть интересом.
       Менее интересно (но более знаменательно), что первый из помянутых в эпиграфе латинских инфинитивов при всей своей неопределенности явно намекает на связь необладания и свободы - банальность, о которую до сих пор спотыкаются все кому не лень - не лень слыть глубокомысленным, но неохота называть вещи своими именами, невмоготу ставить существительные перед прилагательными и недосуг принимать жизнь как данность.
       ...Слово жизнь почему-то любят сопровождать каким-нибудь эпитетом. Если послушать себя и других (чего вообще-то делать не следует), то окажется: жизнь бывает весёлой, собачьей, духовной, трудной, беззаботной, честной, пустой и наполненной, сытой и насыщенной событиями, зряшной, праведной, порочной и даже таковой. О лёгкой жизни говорят с лёгким же осуждением, о жизни долгой и совместной - с лицемерным уважением, о пропащей - с плохо скрываемой радостью (если жизнь чужая) или с деланным раскаяньем (если своя). О заёмной жизни пишут сентиментальные немцы, о vita nova - самодостаточные итальянцы; англичане - те, что помудрее, - избегают скользких определений, но не отделяют жизнь от мнений какого-нибудь джентльмена. Русские же (те, что не склонны ни к агиографии, ни к автобиографической неуёмности) так и норовят (или таки умеют) поставить после слова жизнь - а иногда и вместо него - имя (хорошо ещё, если без паспортных данных). Получается чаще всего что-нибудь вроде "Клима Самгина". Скучно...
       ...Жить, однако, интересно. Интерес к жизни рождается с нами (а умирает уже без нас - или мы без него помираем). Мы это когда-то знали - может быть, в детстве. Тогда мы были любопытны - или, точнее, любопытство было нами, каждым из нас, и кроме него ничего не было, и всё равно хватало на всех. Потом пытливость ушла, появилась хватка; и ещё осталась любовь. Она и оставалась с нами - пока все друг другу не наскучили.
       Потом - вторая попытка, и третья, и так до тех пор, пока спасительный цинизм не собрал по шинкам и пыточным камерам мелко нашинкованные и вполне испытанные слова, выпавшие из общего нашего детства, пока не склеил их корни, не сдобрил приевшиеся фразы иноязычными афоризмами. Стало интересно.
       Интересно говорить банальности. И слушать их тоже совсем не влом. Интересно ломать и ломаться, чинить, бесчинствовать, вчинять иски и ласки, искать чинарики, заниматься чинопочитанием, сочинять небылицы, а потом их читать. Занятно быть сытым и голодным, и не понимать друг друга, и различаться (во всём, кроме непременного пытливого взгляда вокруг - слегка исподлобья, но пристально). Забавно кривляться и кривить душой, переиначивая этику всяческих эпикурейцев и приписывая Сенеке сенильную расслабленность, а Ювеналу - ювенильную обеспокоенность.
       Чем интереснее, тем приятнее; и нэжды нет в обладании, а в необладании - нет нужды. И никакое taedium уже не обломает нам кайф: вглядываться в кривые зеркала до неуёмного овладения тем, чего нет даже в Зазеркалье.
       Только не нужно злоупотреблять эпитетами. Достаточно всего двух: жизнь ведь приятна и интересна.

наверх

Свобода, видимо, не в выборе дорог,
а в точном ощущении аллюра.
В карьер - так с места. И дневной урок
исполнит тот, кто перепутал срок
и карту потерял - чуть только за порог,
но видит нарты зрением каюра.

Парадный шаг, марш-марш, пьяффе, пассаж,
собачий бег, галоп больного волка...
Но, если на рысях мы въехали в пейзаж,
не следует сбоить. А скорость - лишь мираж:
войдёшь, бывало, в раж -
а выйдешь из него - так только вместе с толком.

Здесь правит стиль - и уж никак не цель,
и выправка важнее направленья,
и в щель между усердием и ленью
провалится пространства канитель
и времени финифть. А счёт недель
и так идёт по выездному кругу.
И, если нужно, - подтяни подпругу
и не волнуйся, будет ли привал
равновелик дневному переходу.
Мы на манеже - это карнавал,
и, кажется, конкур почти что входит в моду.
Войдём в вираж - и выйдем, наповал -
у самого барьера - сдержим коду.


Свобода, видимо, не в выборе коней
и прочих средств обманывать пространство.
Пусть на распутьях скопища камней
грозят бедой, пусть выбор всё темней -
развилка минет - сбудется верней
аллюра сбивчивое постоянство.

наверх

НЕДАЧНЫЙ СЕЗОН 

Я.Ю.

Мы проводили вечер на даче...
А.Пушкин

В преднамеренной резкости жеста -
Отражение плавной повадки,
Соразмерной приваженным снам.
В неожиданной вязкости места -
Плотность времени в ритме припадка
Показаться отважилась нам.
Плоскость фраз. Соскользнула полого
Пошлость реплик, разрушив каркас
Предсказуемого диалога,
Прорастающего сквозь рассказ.

Вертикально мерещатся сосны.
Морок места. За краем поляны
Посторонняя мнится страна.
Прыть пространства пресна и несносна
В переводе на твой castellano.
И не сразу поймёшь, на хрена
Нам хранить километры событий,
Накренивших слова на восток.
Мир избыточен, но любопытен
И проёбан в кастальский исток.


Мир, конечно же, не без урода.
Это тема застольной беседы
Сотрапезников средней руки.
Только знаешь, раз нет огорода,
Ни камней, ни кола, ни соседа,
То и лыко не стуит строки.
Не стоит, впрочем, дача без пьянства,
Без юродивых пусто село.
В неиспытанности постоянства -
Неприкаянности оселок.

Мир, сдаётся, довольно просторен.
От Иберии и до Сибири
Он сдаётся на милость внаём.
Путь на запад не благ, но пристоен -
Лишь дрожит на испанской рапире
Тень Атлантики, и окоём
Прорывают порой Пиренеи.
Чертит руны проворный норманн.
Путь проверен и прямолинеен,
И по дозам отмерен дурман.

Из варяг бы - да сразу в буряты:
Собирать в лебеде да бурьяне
Тень травы. В три листа оберег,
Несомненно, поможет припрятать -
В косяке, в коньяке ли, в кальяне -
Тень тревог. И пускай из прорех
Просыпается магия места.
Сонный ветер свистит в горизонт.
В Бийске - полночь, в Бискайе - сиеста,
В дачном пригороде - несезон.


Стало зябко - наверное, спьяну.
Ты сказала, что ветры Байкала
Знают вектор и чтут свой черёд.
Ближе к ночи - заметней изъяны
В нашем климате. Ценностей скбла
Все пробелы чернит наперёд.
Ты сказала, что даже Саяны
Отмеряют по камню объём.
В постепенности непостоянны,
Мы опять неумеренно пьём.

Водка с чаем в немытом стакане.
Не мытьём, так хоть катаньем сладим
С юркой сворой смурных ворожей.
На Москве-реке, на Абакане
Дунем на воду. Мы не внакладе.
Кладка держится. Из виражей
Выйдем рожей и вырулим фразой -
Хоть в ферзи, хоть к пространству в фавор.
Не пронять ни слезой, ни заразой,
Хоть там збговор, хоть заговур.

Время вертится в ритме камланья.
Ночь от сглазу сбегает на запад,
Пряча тени за дальним углом.
Если вверх - то без кодл и компаний,
Не нахрапом, не тихою сапой,
А бесхитростно и напролом.
- Время верить. - Спасибо. - De nada.
- Надо думать. - К чему? - Para que?
- Просто стерва иль всё же менада?
Но не стуит гадать по руке.


Ночь на реплики тексты разъяла.
В предугаданной точности жеста
Сон сбивается, как одеяло,
И сбывается - цепкостью строк.
И, нечаянно выпав из места,
Мы опять - в перекрестье дорог.

наверх

TO BE CONTINUED 

Продолжение всё ещё следует,
нас одалживая на ходу
неуспехами или утехами.
Кто творит, кто-то, может быть, ведает,
как разводят чужую беду -
не руками, так водкой. Отъехали
восвояси, кто был на виду.

Кто ведун, кто топтун - привораживать
вроде некого, хоть по пятам
ходят гоголем, големом глиняным
персонажи, что канули заживо
в позапрошлой главе. Где-то там
были, помнится, всё героинями
девки, бойкие не по летам.

Пусть их тешатся давним умением -
в раскоряку бегут по волнам.
Кто стареет себе, кто в стараниях
проскользнуть в эпилог. И всё менее
очевидность над смыслом вольна.
Хоть финал не исчислен заранее,
эпизоды известны сполна.

Продолжение следует, загодя
соглядатаев подослав,
чтобы молча шуршали страницами,
проверяя, не водятся ль в заводи,
в тишине недописанных глав,
меж наядами-мастерицами
косяки вредоносных шалав.


Но, пока не продолжишь, - не вызнаешь,
где там русло, где брод, где стремглав
плавный путь обрывается старицей.
Всякий шаг - хоть вслепую, но сызнова.
И бессмысленно медлить, устлав
(чтобы, выпав за текст, не удариться)
повороты охапками трав.

И ещё бесполезнее зариться
на сторицей оплаченный сплав
кульминации и экспозиции.
Те, что вовсе не думали стариться, -
избежали купюр и облав,
снова действуют - следуя лицами
в веренице ветвящихся глав.

наверх